В мае 1941 года в Череповец было переведено из Белоруссии пехотное училище, получившее с приездом именование: «Череповецкое…». Курсанты и командиры, вольнонаемные, прибывшие вместе с училищем, стали жителями Череповца. У одних прописка продолжается и поныне, у большинства — выпускников училища в 41-м — она оказалась короткой. На каждых сто их, ушедших на фронт, к концу войны уцелело по три.

Уже давно нет в Череповце того пехотного училища, но в истории города есть и его небольшая страничка, и среди нынешних жителей есть те, чья жизненная судьба связана с этой страницей.

- Рота, становись!

Сколько раз слышали мы эту первую армейскую команду, чтобы занять свое место в строю! Но подавалась она обычно в военном городке или на полевых выходах. Тут она прозвучала в знакомом исполнении старшины нашей курсантской роты Князева у привокзальной столовой на перроне станции Пермь, где для эшелона был организован «прием пищи». Шел август 1941-го.

- Равняйсь!

Ёще вчера мы были курсантами Череповецкого пехотного училища. Сегодня у всех нас, как и у Князева, красовались на гимнастерках лейтенантские петлицы с двумя «кубарями». Но то, что команды по-прежнему исходят от бывшего старшины, воспринималось как должное: мы уже стали офицерами, но еще — не командирами. Наши будущие взвода пока не существовали. Товарняк вез нас в глубь страны, на формирование новых частей, и потому команды подавались не нами — нам.

- Смирно!

Мы замерли, ощущая с гордостью, как глядят на нас сотни людей, местных и эвакуированных, стариков и женщин, подростков... В их глазах светилась надежда:

«Эти парни, такие здоровые и обученные военному делу, они должны остановить и погнать немца, обязательно должны».

Нам очень хотелось в ту минуту заверить этих незнакомых людей, что оправдаем их надежду и веру в нас. Каждого распирало от желания показать, какой он боевой.

Чтобы стать лейтенантами, мы в любую погоду, днем и ночью совершали многокилометровые марши при полной выкладке, да еще и в противогазах; проползли по-пластунски в пыли, в болоте, в снегу не одну покрытую потом версту, часами долбили ломами и кирками мерзлый грунт и лопатили сотни кубометров земли, чтобы отрыть окопы полного профиля, учились стрельбе, штыковому бою, спали на снегу, «шилом брились и дымом грелись» - пехота!

И еще нас учили, что «...на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом». Тогда мы еще не могли знать, что «малая кровь» обернется двадцатью миллионами павших, а «могучий удар» растянется на 1418 дней и ночей, и что врагу удастся рассматривать в бинокль Кремль, целиться в Эрмитаж и даже пить воду из Волги...

- Рота! — снова подает голос Князев, и мы, закончив петь, дружно печатаем строевым.

- Стой! — заканчивает команду бывший старшина.— Разойдись!

Мы расходимся, еще не сознавая до конца, что та строгая песня станет «лебединой».

В день выпуска начальник училища полковник Зайцев сказал:

- Среди вас, окончивших училище, есть представители тридцати национальностей и народностей СССР. Есть даже один немец, но я не сомневаюсь, что и он будет бить фашистов, как следует. Я правильно говорю?

В зале поднялся лейтенант Борис Эсс и твердо произнес: «Так точно, товарищ полковник!»

Любой из нас готов был произнести эти слова. Mы прибыли в училище из разных краев и разных семей, но, попав в одно подразделение, сделали его своей новой многонациональной семьей. Все — комсомольцы, все со средним образованием, все — почти одногодки. Национальности разные, а вот язык — русский, общий, и защищать страну нас учили одну, общую, ту, что для каждого из нас была «от Москвы до самых до окраин...».  Что такое интернационализм, мы знали на деле. По себе.

В тот раз, когда раздался телефонный звонок и я, подняв трубку, назвал себя, послышался незнакомый голос:

- Вы учились в Череповецком пехотном училище?

Получив утвердительный ответ, собеседник дрогнувшим голосом сказа:

- Гриша, это я, Ефремов Федя, помнишь?

Для памяти нет прошлого. Случайно услышанное, но когда-то знакомое имя, обрывок известной с давних времен мелодии, старая, родом из детства, книга способны дать импульс дремлющим до поры воспоминаниям, и мгновенно далекое оборачивается близким. Голос Феди Ефремова последний раз я слышал в августе 41-го. Его голос и всех остальных из нашего курсантского взвода.

Передо мной старая, из сорок первого, фотография: наш взвод за день до выпуска. В центре – взводный командир лейтенант Щербинин, вокруг – молодые ребята с красноармейскими звездами на фуражках и курсантскими петлицами. Я и сегодня могу назвать всех поименно, но рассказать хочу о товарищах по отделению.

Слева от взводного – Князев да наш старшина. Он с Кавказа. Красивый, стройный, горячий, как истинный горец. Первым курсантом роты стал по заслугам, да и прибыл в училище не с гражданскими – из части в звании старший сержант. Мы с ним в одном отделении, а просто так не подойдешь! Раз рискнул: «Разрешите обратиться!» «Не разрешаю, - говорит, - сперва побрейтесь!». Строгостью держал на расстоянии, внешностью притягивал. Воевал достойно первого курсанта роты, но в Череповец, к невесте, после войны не вернулся… Как говорят, «пуля не выбирает».

Справа от командира взвода— наш отделенный младший сержант Вячеслав Дорохов. Высокий жилистый парень. Родом из-под Курска, крестьянский сын. К физическому труду приучен сызмальства. В училище это стало заметным сразу: окопы отрывал быстрее других, во время марш-бросков — впереди всех, на кухне, когда чистили картошку, — тоже. В дисциплине — пример для остальных, и отделенным был поставлен над нами по праву. В строю — командир, вне строя — надежный товарищ. Мне повезло и в училище, и потом, при назначении на должность в часть: Дорохов был отделенным, стал моим ротным. Войну начали вместе в роте автоматчиков зимой 41-го под Москвой. На фронте свои врожденные и воспитанные в училище качества командира лейтенант Дорохов сохранил. Бои высветили и новые: мужество и отвагу. О том, что родная его деревня захвачена врагом, знал, о судьбе родных — нет. И не узнал. Я по ранению выбыл с передовой, он остался. До очередной атаки. В феврале 42-го из боя не вышел…

Рядом с Дороховым на снимке - Ахмед Ибрагимов. Он из Азербайджана. Я эту республику знал тогда по школьному учебнику географии: Баку, Каспийское море, нефть... Другие однокашники — примерно так же. О городе Сальяны, где вырос Ахмед, мы узнали от него, а какие там вкусные фрукты - из полученных им посылок.

Ибрагимов — тоже после десятилетки, но по-русски говорил плохо. Помогали всем отделением. О существовании лыж он только слышал краем уха, здесь увидел и впервые на них встал. Учили ходить сообща. К выпуску Ибрагимов говорил не хуже остальных и, как все, имел ГТО: лыжи помехой не стали. Зато стрелял Ахмед отменно с первого дня. В стрельбе не язык важен – глаз. Любил петь. Поначалу напевал про себя что-то свое, национальное. Скоро стал петь вместе со всеми в строю, потом и вне строя –украинские народные песни. В пении тоже не так язык – голос нужен и слух. Воевал Ибрагимов под Москвой, как многие наши, в пехоте. И как многие, с поля боя не вернулся...

Рядом с Ахмедом на фотоснимке — Миша Петров. Сним мы были соседями в строю. Рядом в казарме стояли наши койки, а в пирамиде — винтовки. Он — мариец из города Йошкар-Ола. До армии Миша успел окончить педагогическое училище и год вел уроки в начальной школе, учил земляков русскому языку, Я рассказывал ему про ленинградский джаз Якова Скоморовского, он научил меня извлекать из гитары что- то похожее на аккорд. Я взял с собой из дома книжку о футболе, он — любимый инструмент, скрипку. Времени на музицирование у нас было маловато, но благодаря Петрову рота первой в училище разучивала новые строевые песни, да и в ротной самодеятельности он играл не «последнюю скрипку». Если бы не война, быть Мише студентом пединститута, а то и консерватории. Если бы... Другие уроки пришлось ему брать: по тактике, огневой, военной топографии... И «музыку» довелось услышать другую, да и ее — недолго. Получил тяжелое ранение в голову. Скончался в полевом госпитале.

«Ташкент!» — радостно выкрикивал обычно самый замерзший из нас, когда в перерыве полевых занятий в лютый мороз — валенок у нас не было — взводный давал «добро» на маленький костерок. О Ташкенте мы вспоминали, когда нас одолевала стужа. Узбек Назим Хусаинов вспоминал чаще. Он — из этого жаркого города. В 1939-м после десятилетки был призван, как и все одногодки. В училище сразу стал отличником боевой и политической полготовки. В карточке взысканий и поощрений одни благодарности от начальства — за службу. Были и за дружбу — от многих из нас, не записанные в карточку, но оставшиеся в памяти. Учебная программа давалась не всем, и Назим бескорыстно помогал. Заправочка у него была, как на плакате. Меня всегда поражало, как он ухитрялся во время полевых выходов драить сапоги и подшивать свежие воротнички. Большинство из нас выручал незаменимый целлулоидный. Училище Хусаинов окончит по первому разряду, досрочно, и сразу получил роту, где-то под Ленинградом. А вот покомандовал мало, погиб уже в сентябре 41-го.

В нижнем ряду снимка рядом со мной — Коля Мазанько, лобастый чернобровый крепыш-украинец. Как он говорил, «потомок запорожцев». Силой обладал редкостной. Брал бывало здоровенный гвоздь, зажимал его в ладони и с размаху пробивал дюймовую доску. А на марше — со станком от «максима» километр за километром, где шагом, где бегом, и хоть бы что! Рассказывал, что в детстве ему доводилось видеть на районных сельских ярмарках силачей, среди которых особенно выделялся знаменитый на всю округу «Мацист-удав», разгибавший подковы и рвавший железные цепи.

Правильно утверждение, что сильные люди — добрые по натуре. Мазанько — живой тому пример. Защитить слабого, поделиться с товарищем последним сухарем — было для него правилом. Сильным помог ему стать «Мацист-удав», добрым — мать. О ней он рассказывал больше, чем о знаменитом силаче. Когда Мазанько перестали приходить письма — почернел, не мог дождаться отправки на фронт. Дождался, но писем от матери так и не получил. Получила она... похоронку: «Ваш сын, заместитель командира разведроты 373-й стрелковой дивизии, проявив геройство, погиб в бою 6 января 1942 года».

Чуть выше лейтенанта Щербинина на фотографии — Андрей Чиграй. Белорус. Каждый из нас, помнится, рассказывал о достопримечательностях своего города. Чиграй, казалось, выслушивал все до конца с почтительным вниманием, а потом с чувством нескрываемого превосходства вдруг заявлял:  «Это что! Вот у нас у Витебске…». В отделении был замыкающим: ростом не вышел. Только ростом, в остальном другим не уступал. Как- то раз на марше предстояло преодолеть водную преграду. Проверяя подготовку к переправе, взводный уже по одному лицу сразу определил степень моей готовности. «Даю две недели сроку, — сказал он, — научиться плавать и доложить». Я научился плавать, а помог мне в этом Андрей Чиграй. Тогда мне не пришло в голову сказать ему спасибо, я это сделал позднее, на Днепре, в 43-м —про себя. А вот Андрей до Днепра не дошел и в Витебск свой не вернулся — в 42-м пропал без вести...

Рядом с Чиграем — Федя Ефремов, тот, что нашел меня через сорок лет. По национальности — вепс. Первое крещение огнем принял 6 декабря 41-го при начале контрнаступления под Москвой в 30-й армии генерала Лелюшенко. На подступах к городу Клин был тяжело ранен и надолго вышел из строя. Но сумел вернуться. Службу закончил командиром полка...

Да, разные матери качали их колыбели. Разные отцы являли им уроки мужества. Разные учителя раскрывали перед ними мир знаний. И первые слова они говорить стали на разных языках. Но была у них одна мать, взрастившая их родными братьями по духу и крови, — Родина.

Мы смотрим с Федей на  знакомые лица ребят нашего взвода, и в комнате слышится щемящая сердце песня:

Смертный бой вести готовы

За трудящийся народ.

Песня, которую в последний раз пели мы все вместе, выпускники - лейтенанты из Череповецкого пехотного, на перроне станции Пермь в августе 41-го и которая слышится нам теперь в голосах нынешнего поколения курсантов.

Г. БРАИЛОВСКИЙ, подполковник в отставке. Ленинград.

Источник: Коммунист. – 1988. – 8 мая (№ 91). – С. 2.