28 февраля 1904 года (здесь и далее даты приводятся по старому стилю — прим. авт.) всемирно известный художник В. В. Верещагин уезжал на Дальний Восток. «Рано утром 28 февраля, — вспоминал сын художника, — отец встал, напился чаю, позавтракал, простился с каждым из служащих в усадьбе, а потом прощался с матерью... Отец был, по-видимому, крайне взволнован и только молча прижимал нас к себе, нежно гладил по голове... Потом отец крепко обнял и поцеловал каждого из нас, быстро поднялся, и мы слышали, как хлопнула дверь парадного входа... Вдруг мы услышали быстрые шаги отца... Отец стоял на пороге, лицо его выражало страшное волнение, а глаза, в которых явно блестели слезы, он быстро переводил с одного из нас на другого. Продолжалось это не более одной или двух секунд, после чего он резко повернулся и вышел. То были последние мгновения, в течение которых мы его видели».

Не в первый раз долг художника властно повелевал Верещагину быть в центре событий, в центре самого страшного и безумного проявления цивилизованного варварства — войны. До этого было и «Самаркандское сидение», когда 500 защитников города держали оборону против 20 тысяч нападающих, и бои под Пленной, и Шипкинский перевал, и отчаянная атака турецкого парохода на крохотном суденышке «Шутка». Именно тогда, получив тяжелейшее ранение и только начавприходить в себя, Верещагин писал В. В. Стасову: «Я оставил Париж и работы мои не для того только, чтобы быть ближе к дикому и безобразному делу избиения; не для того, чтобы рисовать, а для того, чтобы смотреть, чувствовать, изучать людей. Я совершенно приготовился к смерти в Париже, потому что решился, выезжая в армию, все прочувствовать, самому с пехотой пойти в штыки, с казаками в атаку, с моряками на взрыв монитора... Неужели вы из числа тех, которые скажут, что Скрыдлов шел для дела, а я от безделья? Собака, дескать, бесится с жиру!»

Пренебрежительное отношение к смерти было совершенно чуждо о Верещагину, он сознательно к ней готовился, всегда предполагал ее возможность и конечную неизбежность. Однажды на Дунае во время начавшегося внезапно артиллерийского обстрела Верещагин бросился к стоявшим у берега баркам, чтобы вблизи наблюдать разрывы снарядов в воде. Позже он писал: «Интереснее всего наблюдать падение снарядов в воду, что поднимало настоящие фонтаны, превысокие. Когда показывался дымок, делалось немного жутко, думалось: «Вот ударит в то место, где ты стоишь, расшибет, снесет тебя в воду, и не будут знать, куда девался человек».

Ни уговоры, ни насмешки не могли смутить его: «Порядочно-таки досталось мне за мои наблюдения; некоторые просто не верили, что я был в центре мишени, другие называли это бесполезным браверством, а никому в голову не пришло, что эти-то наблюдения и составляли цель моей поездки на место военных действий; будь со мной ящик с красками, я набросал бы несколько взрывов…»

И все же предчувствие близящейся гибели преследовало постоянно, В 1894 году Верещагин писал жене Лидии Васильевне: «Трудно будет мне с тобой прощаться, как стану помирать, очень трудно, ведь навсегда! А боюсь, что скоро придется проделать эту штуку, временами бывает очень тяжело, особенно в сердце беспокойно».

Но вернемся к событиям 1904 года.

В Порт-Артуре Верещагин встретил вице-адмирала Степана Осиповича Макарова, командовавшего тихоокеанскими морскими силами. Выдающийся флотоводец, он был еще и замечательным ученым, автором большого числа научных статей по проблемам океанографии, артиллерийскому, минному делу. Им были написаны книги «Об обмене воды Черного и Средиземного морей», «Витязь» и «Тихий океан», награжденные полной премией мит­рополита Макария и изданные Академией наук. В конце девяностых годов прошлого столетия он составил проект крупнейшего по тем временам ледокола «Ермак», который был затем построен по его чертежам в Англии. На «Ермаке» Макаров совершил два летних плавания по Ледовитому океану.

Верещагин посещал Макарова на флагманском корабле-броненосце «Петропавловск», для постоянного же жительства ему был выделен отдельный вагон, стоявший на запасных путях. 28 марта Верещагин видел, как затопляли на рейде огромный пароход – для заграждения от японских судов.

Тревожное и тяжелое впечатление осталось от этого, В письме от 28 марта, последнем, адресованном жене, он рассказывал: «Гигантский пароход, смотревший пятиэтажным домом, только что купленный для затопления, стоял уже накренившись на тот бок, на который он должен был лечь: было жалко смотреть на молодца, обреченного на смерть, еще не знавшего о своей участи, — знаешь, как это бывает с больным, доверчиво смотрящим тебе в глаза, стараясь высмотреть в них, скоро ли будет ему облегчение; вспоминалась мне наша девочка, наш несравненный Ледушок, до последней минуты не подозревавший о своей близкой участи». (Лида была старшей дочерью художника, она умерла за несколько лет до его гибели — прим. авт.).

Тревожные, смутные мысли не оставляли и во сне: «Представилось, что я у Льва Толстого, комнаты, которые совсем похожи на наши, и их почему-то нужно разорить; я глухо заплакал, но, кажется, никто этого не слышал».

Роковой день 31 марта 1904 года наступил. События развивались стремительно. Около шести часов утра в десяти — двенадцати верстах от берега в неравном бою погиб миноносец «Страшный». Устремившийся на помощь гибнущему судну крейсер «Баян» спас только пятерых матросов, остальная команда «Страшного» и все офицеры погибли. «Баян», бесстрашно державшийся перед шестью японскими крейсерами, был буквально засыпан снарядами, крейсер упорно отстреливался,его поддерживали огнем «Новик», «Диана» и «Аскольд».

В 7 часов 15 минут в море вышел «Петропавловск», на котором был флаг вице-адмирала Макарова. Вместе с адмиралом на борту броненосца находился и Верещагин. К 8 часам 15 минутам японцы стали отступать, «Петропавловск» и присоединившиеся к нему броненосцы «Перевсет», «Победа», «Севастополь», «Полтава», крейсера «Баян», «Диана», «Аскольд», «Новик» двинулись на сближение с неприятелем. Но навстречу им показались новые корабли противника, вскоре их число возросло до 23. Принимать бой с троекратно превосходящими силами врага было невозможно, адмирал приказал отступать к Порт-Артуру.

Сбавив ход, эскадра перестроилась и двинулась параллельно береговым батареям, готовясь вступить в бой. И здесь произошло что-то ужасное: «В эту минуту с обоих бортов «Петропавловска» без всякого удара, выстрела и т. п. поднялись два громадные столба коричнево-черного дыма, перекрутились с столбом белого пара, мелькнули огненные языки, броненосец качнуло на правый бок, затем на левый, сразу вся носовая часть опустилась в воду: спардек и корма, охваченные ярким пламенем, приподнялись, в воздухе мелькнула корма с работающими винтами — и броненосец моментально ушел в воду почти вертикально». (Иллюстрированная летопись русско-японской войны. По официальным данным, сведениям печати и показаниям очевидцев, Спб. 1904).

Мощнейший корабль, один из лучших судов русского флота, исчез под водой менее чем за две минуты. Были спасены шесть офицеров, великий князь Кирилл Владимирович, находившийся на борту, 52 матроса.

«Вместе с адмиралом погибли 29 человек офицеров, 652 нижних чина, адмирал Молас, художник Верещагин и адъютант великого князя лейтенант Кубе».

В первые мгновения все были охвачены ужасом, суда начали группироваться, но тут раздался еще взрыв — около «Победы». Поднялась страшная пальба. Наблюдатели с берега видели, что корабли ведут огонь по чему-то, находящемуся под водой, в середине эскадры. Очевидцы упоминали какое-то металлическое тело, промелькнувшее в глубине. Многие решили, что это была вражеская подводная лодка. Молчаливое выжидание японской эскадры, казалось бы, подтверждало эту догадку. И все же; это была мина, установленная, как это выяснилось из донесений японскому командованию, прошлой ночью.

Сразу же были приняты меры для спасения оставшихся в живых, крейсер «Гайдамак» подбирал оказавшихся в воде. Искали адмирала Макарова, но подобрали лишь его пальто. Корреспондент «Нового времени» Ольгинский писал: «Я сам видел, как кучка матросов стояла и молча, сосредоточенно смотрела на висевшее на поручнях палубы «Гайдамака» пальто. От кучки отделился бородатый боцман весь в нашивках за сверхсрочную службу, подошел к пальто, перекрестился л поцеловал; поцеловал, как будто реликвию, икону и, махнув рукой, заплакал и отошел. За ним потянулись и другие с благоговением, со слезами».

Корреспонденты различных изданий пытались узнать из рассказов очевидцев хоть что-то о гибели адмирала Макарова и Верещагина, но сооб­щенные сведения были крайне скупы.

Сигнальщик Бойков сообщил: «На судне был, кроме наших, штаба адмирала, еще какой-то вольный с Георгием в петличке. Он ходил по палубе с книжечкой и все что-то там записывал. Славный старик, красивый, с большой белой бородой». Об этом же вспомнил и чудом выживший командир погибшего броненосца, капитан первого ранга Н. М. Яковлев, он рассказал В. И. Немировичу-Данченко, корреспонденту «Русского Слова»:

«За несколько минут до взрыва я побежал в боевую рубку, чтобы убедиться в том, правильно ли было передано приказание рулевому. В этот момент я видел полковника Агапеева, он записывал подробности происшедшего боя. Подле Верещагин что-то спешно зарисовывал».

Матрос Ермошкович также видел Верещагина и Макарова в момент взрыва: «Адмирал стоял на мостике, около него были другие начальники и старичок штатский с крестиком. Кажись, старичка, сначала бросило в воздух, а потом в море».

Несмотря на упорство журналистов, ничего более подробного и точного установить не удалось. Да и что могли запомнить люди в момент страшной катастрофы, длившейся полторы-две минуты, на корабле, который после первого взрыва затянуло сплошной пеленой дыма?..

Невольно вспоминается предчувствие: «Вот ударит в то места где ты стоишь, расшибет, снесет тебя в воду, я не будут знать, куда девался человек»...

Но и эти скуднее показания свидетельствуют о том, что Верещагин до конца остался на своем посту художника. Да посту, значение которого для общества он оценивал очень высоко: «Давно бы пора, мне кажется, — писал Верещагин в статье «Реализм», — понять необходимость относиться к искусству с терпимостью и доверием, если мы желаем, чтобы оно «побраталось» с обществом, чтобы оно слилось с ним воедино, чтобы служить ему верой и правдой в нынешние беспокойные времена, когда поэты и художники являются солдатами на своих постах».

Война осознавалась Верещагиным как абсолютное зло, от которого страдают все, участвующие в ней. Поэтому вполне закономерно, что его гибель потрясла всех, в том числе и сторонников мира в Японии. Никадзато Кайдзан писал в то время: «Мы, поборники мира, с глубочайшей скорбью оплакиваем смерть, миролюбивого художника Верещагина... Он пожертвовал своей жизнью ради своего призвания... Мы завидуем России, где живет Толстой, а узнав о смерти Верещагина, мы не можем еще раз не почувствовать к этой стране уважения и почтения».

А. ЧЕРНОВ.

На снимке: В. В. Верещагин в последние годы жизни

Источник: Коммунист. – 1989. – 12 апреля.